Семь сокрытых душ - Страница 32

– О чем задумался? – спросила Ада, заметив, что Борис уже долгое время сидит молча, с отсутствующим видом.

– Так. О разных глупостях, – улыбнулся он и вновь оттянул двумя пальцами воротник свитера. – О том, что у меня наступает зима. А у тебя еще будет весна, и не одна.

Он словно прочитал ее мысли.

– А может, и не будет, – вырвалось у нее.

– Почему?

Ада не ответила, опустила глаза на пустую чашку, которую вертела в руках. Разговора не получалось. Просто они уже очень долгий период не говорили о чем-нибудь другом, кроме работы.

– Я сегодня вечером улетаю.

– А когда приедешь?

– Сложно загадывать, Ада. Я уже не молодой активный человек… понимаешь? – грустно усмехнулся он. Она понимала. Но не принимала. ББ был всегда. И будет. Даже если не будет ее.

– Пойдем погуляем, – взяла она его за руку. – Пойдем… Не знаю, куда. Куда угодно.

– Пойдем, – поднялся он и махнул официантке, чтобы та принесла счет. И вдруг, заметив, что у Ады блестят глаза, сел обратно. – Погоди… ты что, плачешь?

– Нет. Это линзы.

– Сними их. Мне хочется видеть твои глаза. Те, настоящие, а не эти, которые ты себе придумала.

Слово «придумала» прозвучало и смешно, и вроде неправильно, но в то же время точно передало смысл – Ада улыбнулась и послушно сняла линзы.

– Ну вот… Теперь ты – это ты, – сказал Борис, беря ее лицо в ладони. Как раньше. И Ада, поддаваясь наваждению, невольно прикрыла глаза, ожидая поцелуя. Но Борис, на мгновение задержав в ладонях ее лицо, опустил руки.

– Пойдем!

Он бросил короткий взгляд в папку со счетом и положил купюру. Затем подхватил Аду под локоть и вывел из кафе.

– Знаешь, у меня такое ощущение, будто эта наша встреча – последняя, – вдруг сказал Борис, когда они перебегали дорогу. Это тоже было его привычкой – шокирующие вещи иногда сообщать вот так, в самый неподходящий момент, когда внимание собеседника отвлечено на что-то другое.

– Не просто личная, а вообще, – повторил он, когда они оказались на другой стороне улицы.

Ада невольно вцепилась пальцами в локоть Бориса. «Ты даже не представляешь, как можешь оказаться прав…» Но вслух спросила совсем другое:

– О чем ты?

– Да так, не бери в голову, – засмеялся он. – Давай наслаждаться этим днем так, будто он и правда последний. Будто завтра наступит конец света. Это во мне говорит старик, который чувствует приближение зимы. Я просто хочу, чтобы мы насладились этим дарованным нам днем по полной программе.

– Ну если по полной… На корабль?

– И мороженое! – подхватил он.

Когда-то это было их излюбленным занятием: садиться у причала парка Горького на корабль, предварительно купив мороженое, подниматься на самую верхнюю палубу и, проигнорировав скамейку, стоять у бортика и смотреть то на воду, то на проплывающие мимо суда, глядеть на Москву, которая со стороны реки казалась совсем другой. Поднявшись на корабль, словно сходишь с транспортерной ленты и, созерцая город уже с водной поверхности, в другом ракурсе, подмечаешь детали, которые никогда не видишь, ежедневно пробегая мимо них – там, на суше. Аде почему-то всегда казалось, что на теплоходе время идет в другом ритме: на берегу оно стремительно исчезает в пасти какого-то ненасытного монстра, а здесь растягивается мягко и сладко, как нагретая карамель. И смакуешь здесь время, наслаждаясь каждой секундой, тогда как на берегу его глотаешь, не разбирая вкуса, как гамбургер в «Макдоналдсе».

Что ж, если бы этот день был у них последний, она бы и прожила его как последний: отпустив желания на волю, разбив принципы, стерев все обещания, данные самой себе. Потому что, если не будет будущего, не будет боли, не будет сожалений, не будет стыда. А останется счастливое удовлетворение от того, что хоть один день прожил не в клетке искусственных правил, а в радостном полете вольной, беззаботной птицы, став наконец-то полностью самим собой, без боязни сделать неправильный шаг и вызвать осуждение.

Что, если завтрашнего дня и правда не будет?..

– Борис? – позвала Ада.

– Что? – встрепенулся он так быстро, будто надеялся и ждал, что она его окликнет.

Его губы были испачканы остатками растаявшего мороженого. Как и раньше во время этих речных прогулок. И, как и прежде, она сама потянулась к нему, чтобы сцеловать с его губ эти следы.

Боярышники, 1914 год

Как страшно… Ноги не идут, дрожат в коленях, подгибаются. За каждым деревом мне мерещатся чудища. Ах, зачем я согласилась на это? Умру, умру от страха! И как не вовремя вспоминаются сейчас все те жуткие рассказы о разверзшихся могилах, восставших мертвецах и упырях, которыми меня пугала Ульяша. А ну как зашевелится сейчас какой крест! Ой, что это? Сердце ушло в пятки. Из горла вырвался крик: костлявые руки, протянутые ко мне… Мертвяк! Ой, лишенько. Едва не лишилась чувств, да рассмотреть успела, что напугали меня корявые ветви.

Придумала мне дело Захариха: прийти одной в полночь на кладбище на убывающей луне, найти могилу с таким же именем, как у папеньки. И закопать в нее одну из кукол Мари, слепленную ею на свадьбу. Затем проделать то же со второй куклой, только похоронить в могиле с именем мачехи. Захариха сказала, что эти куклы, которые так забавляли моего папеньку, охраняют отношения между моим отцом и мачехой.

Брожу по кладбищу в одиночестве, пугаюсь каждого шороха. В такой непроницаемой тишине даже шелест потревоженного ветром листа раздается громом. А когда под ногами трещат сухие ветви, я так и обмираю от страха. Не уйти мне живой, не уйти!

Не могу найти нужную могилу. Обхожу длинные ряды, подхожу к каждому кресту, внимательно вглядываюсь: ищу знакомое имя. Путаюсь, теряюсь, забываю обратный путь, плачу, раз, споткнувшись, падаю. Поднимаюсь, вытираю грязной ладонью слезы, опять иду. Думаю о Мари, и это мне придает решимости. И, как нарочно, именно тогда, когда я думаю о мачехе, нахожу могилу с папенькиным именем. Приседаю перед нею, кладу на землю принесенный сверток, разворачиваю тряпку и гляжу в растерянности на куклы ненавистной Мари. От страха я запамятовала, как велено было сделать: закопать куклу с лицом мачехи или с лицом папеньки? Кажется, Захариха говорила, что в могилу с именем папеньки нужно уложить «Мари»… Но меня одолевают сомнения, потому что правильным теперь кажется поступить наоборот: в могилу с папенькиным именем закопать «его» куклу. Я достаю ее и только сейчас понимаю, что забыла взять с собой что-нибудь, чем можно вырыть яму. Но делать нечего, не возвращаться же назад. Могила свежая, я зачерпываю жирную землю прямо ладонью, но с визгом и отвращением тут же встряхиваю рукой, почувствовав в горсти шевеление дождевого червя. Какая гадость! Но, содрогаясь от отвращения, продолжаю рыть ямку. Когда она готова, кладу в нее куклу и торопливо засыпаю землей. Сердце колотится так, что громкий звук его, кажется, разносится по всему кладбищу. Встаю с колен и, шатаясь от слабости и волнения, бреду дальше. Лишь половина дела сделана. А самое сложное – впереди: отыскать нужно вторую могилу, да уже с именем мачехи. Мари. Имя чужестранное. Барское, не деревенское. Вряд ли кто из упокоенных простолюдинок носил это имя: все Глаши, Прасковьи, Марфы… Марии тоже часто попадались, но мне нужна Мари.